Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над
столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был
совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два
черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На
корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж
совсем на корме - медное рулевое колесо. Снизу под кормой - руль. И блестел
перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие
замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
 Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все
позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
 - Вот это уж не проси. Не то играть - трогать не смей. Никогда! Это для
меня дорогая память.
 Я видел, что, если и заплакать, - не поможет.
 А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от
него не мог оторвать.
 А бабушка:
 - Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от
греха.
 И пошла к полке.
 Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:
 - Честное-расчестное, бабушка. - И схватил бабушку за юбку.
 Бабушка не убрала пароходика.
 Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И все
больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в
будочке отворяться. И наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз по
росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал
ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда
дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.
 А чуть шум - как мыши: юрк в каюту. Вниз - и притаятся. Я долго глядел,
когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в
щелку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они
ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.
 Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.
 Бабушка говорит:
 - Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и
спать просишься.
 И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я
ворочался нарочно, так что кровать скрипела.
 Бабушка:
 - Чего ты все ворочаешься?
 - А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. - Это я
наврал: дома ночью темно наглухо.
 Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он
плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке.
 Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И
из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике
мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо.
Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился - шорох
этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло.
Я чуть двинулся вперед. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!
 Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.
 На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят
что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить
от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей.
Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери
откроют, выглянут в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них это - как ящик целый.
Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они ее в двери, а она не
лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики - маленькие-маленькие, но совсем
всамделишные - и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей
пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не
поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно им
не поспеть: конфетина в дверях застрянет - ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а
все равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с
перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходике
на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.
 И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой
хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол
ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от
двери до леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил. Бабушка
ничего не заметила.
 Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я
боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я
дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул
первым делом на пароходик! Леденец как был - на месте. Ну да! Дураки они
днем браться за такое дело!
 Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал
глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как
льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и
заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца не
было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула
глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не
спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось - все
подобрали.
 Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню.
Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не
было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно
жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.
 Я решил, что у них в пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю
длину. И они днем там сидят рядком и тихонько шепчутся. Про свои дела. А
ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.
 Я все время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде
маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами.
Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему
пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком,
чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над
всеми моими штуками.
 Я не мог больше терпеть.
 И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать
человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному
дома. Бабушка всюду меня с собой таскала, во все гости. Все к каким-то
старухам. Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И
шушукает бабушка с ними полдня.
 Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для
этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и
натер себе и лоб и щеки - всю морду, одним словом. Не жалея. И тихонько
прилег на кровать.
 Бабушка вдруг хватилась:
 - Боря, Борюшка, где ж ты? - Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:
 - Что это ты лег?
 - Голова болит.
 Она тронула лоб.
 - Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду - малины возьму в аптеке.
Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись,
ложись без разговору.
 Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и все приговаривала: "Я
сейчас вернусь, живым духом".
 Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернется?
Вдруг забыла там что-нибудь?
 А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял
с полки пароходик. Сразу руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я
прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно,
примолкли. Поняли, что я схватил ихний пароход. Ага! Сидите там на лавочке и
примолкли, как мыши.
 Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на
лавках, и я услышу, как они там болтаются.
 Но внутри было тихо.
 Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил
уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.
 Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там
накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с
пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух,
как плотно все заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты
поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти веревочные
лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать - иначе никак. Я на
миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал
резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты
свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу дать большую
щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щелку, чтобы пролезть
одному. Он полезет, а я его - хлоп! - и захлопну, как жука в ладони. Я ждал
и держал руку наготове - схватить.
 Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в середку
рукой - прихлопнуть. Хоть один да попадется. Только надо сразу: они уж там
небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в стороны.
 Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутрь рукой. Ничего. Совсем,
совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я
поднял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки дрожали, когда я
прилаживал назад палубу. Все криво становилась. И лесенки никак не
приделать. Они болтались как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и
поставил пароходик на полку. Теперь все пропало!
 Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой.
 Слышу ключ в дверях.
 - Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая,
чего я наделал-то!
 А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:
 - Да чего ты ревешь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка!
Видишь, как я скоро?
 Она еще не видала пароходика.